Маленький курносый носик выглядывал из документов, смотрел на мир вокруг него, ловил каждую задержавшуюся в его невольной власти секунду, окрашивал ее счастьем и дневными грезами о получении хоть части этого недостижимого, прекрасного Лондона. Так смотрят на мир лишь молодые: открыто, словно на равных и в каком-то порыве понимая нутром все его глубинные заповеди, видя, пусть и не умея объяснить ее другим или вдариться вглубь, всю ширину раскинувшегося перед ним вида, как ни странно не пугаясь его, а только вдохновляясь на новые свершения. Это потом, под грузом лет, душа будет скована подготавливающим свои неминуемые сети и намечивая тропы, по которым он со сладостью будет ходить, все тщательнее загоняя жертву, страхом неудач и неодобрения другими людьми. Сейчас же все двери распахнуты, все границы стерты, ничего не известно точно, и остается только самому прокладывать свой путь, идти напролом, хватать всякую возможность, быть смелым, отчаянным, дерзким, не доверять всему безоговорочно, пробовать мир на вкус, ошибаться и побеждать, быть безудержно храбрым и стойким, видеть тысячи возможностей и реализовывать каждую из них. Каждое действие, каждая новая встреча кажется судьбоносной и, как все, что поначалу попусту одарено вниманием, они и в самом деле обретают немыслимую важность.
Когда-нибудь Молли будет здесь жить. Она, возможно, не будет тогда нарушать правил движения своими остановками перед каким-нибудь случайно найденным удивительным строением или местом, что порой водилось в ее грехах ныне, возможно, пропадет большая часть всей той романтичности, с которой сейчас смотрит на город, но ее любовь от этого станет более глубокой, глубинной, законной, и на эту жертву она готова была пойти.
Именно поэтому Молли трудилась как никогда усердно. Первой приходила она в лабораторию и в числе последних уходила, стремясь взять как можно больше из своего опыта, не гнушалась никакой работы, пусть даже не имеющей под собой медицинского толка, благодаря судьбу за возможность быть частью такого великого места, каким был госпиталь Святого Варфоломея.
– Ничего страшного, я... сейчас подниму, – несколько оторопелая, вызволенная из своих чрезмерно цепких мыслей на поверхность, принялась Молли неуклюже ловить бумажные листы, заботясь больше о том, чтобы случаем не испортить и не нарушить их целостность, чем о собеседнике, который, впрочем, отвечал ей с такой же невнимательностью. Юные студенты всегда поглощены исключительно на себе, так часто говорил ее мудрый учитель, улыбаясь одними глазами и принимая очередную работу одного из таких, не желающего в подтверждение дельному наблюдению профессора прислушаться к сказанному.
– Да, кажется. Виделись, – Хупер взглянула на молодого человека, силясь вспомнить его, но не делая их этого первоочередной цели, и только наткнувшись на его образ его высокой фигуры, один или раз попадающейся ей на глаза в лабораторных помещениях, она тут же оставила всякие попытки на распознавание его и впредь и, приняв протянутые им листы, отправилась далее по своему пути, назначая в выверенном плане действий небольшую остановку дабы привести себя в порядок и оценить маштабы произошедшей аварии. Как же сильна была ее досада, когда выяснилось, что некоторых документов не хватает, что значило, что по случайности тот юноша их и забрал, а посему немедленно стоило отправиться на его поиски, ругая себя за несвоевременную мечтательность и неосмотрительность.
В зале, где находился нарушитель ее спокойствия, были еще двое, одного из которых Молли знала, тем паче было ее желание не прерывать его работу, другого видела в первый раз, но из-за краткого взгляда могла сделать вывод, тоже весьма серьезного человека. Тенью проскользнув в помещение, Молли притаилась, ожидая, когда юноша освободится, и невольно прислушалась к разговору, оказавшемуся весьма эксцентричным.
Хупер с изумлением выслушала доводы окрещенного Филимоном Вейном Холмса и едва удержалась, чтобы не подобраться ближе, дабы самой засвидетельствовать верность его наблюдений. И чем больше она слушала его, тем больше заряжалась его непогрешимой верой, тем больше становилось ее чувство, что это и в самом деле не лишено разумной подоплеки.
И когда инспектор неожиданно согласился на его эскападу и дал время на передышку, Молли вышла из темноты и с решимостью обратилась к гордецу:
– То есть, вы не шутите? Подводка, маникюр... Это в самом деле могло быть правдой? Что она не покончила с собой, а кто-то ее убил? – И, воочию почувствовав этот ощущающийся раньше в движениях и тоне голоса устремленный и уверенный взгляд на себе, Молли кротко кивнула, словно только ради подобного подтверждения и задавала свой вопрос, и повернулась к детективу.
– Если вы не против, я присоединюсь к вам. Это может быть очень важно. Для погибшей в первую очередь.
Да, она умерла, и это никак невозможно исправить. Но эта девушка когда-то была жива, такая же, как и все вокруг, у нее были мысли, были мечты, люди, которых она любила и которые заботились о ней. Разве можно хоть сколько-нибудь пренебрежительно отнестись к ней сейчас, даже если есть хоть малейший намек на грани безумных идей этого сумасбродного и бестактного юноши в том, что где-то расхаживает хладнокровный убийца, который может так и не понести наказание за свое преступление?
– Вы только, – вновь обратилась она к молодому человеку, продолжая все так же открыто и горячо смотреть, не гнушась внезапной своей храбростью, лишь только сильнее, как в последний надежный оплот, удерживающий ее на этой земле, впившись пальцами во все еще находившуюся в ее руках кипу бумаг, только этим и выдавая свое волнение – верните, пожалуйста, взятые по ошибке мои документы.
В этом ведь все и дело, верно? В приоритетах. И когда у одних на кону стоит жажда интересной игры, другие тешат свое самолюбие и яро отстаивают свой профессионализм, третьи просто хотят помочь своему пациенту, даже в самой, казалось бы, безнадежной ситуации.
Отредактировано Molly Hooper (2012-04-04 02:47:54)